Неточные совпадения
И тут настала каторга
Корёжскому крестьянину —
До нитки разорил!
А драл… как сам Шалашников!
Да тот был прост; накинется
Со
всей воинской силою,
Подумаешь: убьет!
А деньги сунь, отвалится,
Ни дать ни взять раздувшийся
В собачьем ухе клещ.
У немца — хватка мертвая:
Пока не пустит по
миру,
Не отойдя сосет!
Подите кто-нибудь!»
Замялись наши странники,
Желательно бы выручить
Несчастных вахлаков,
Да барин глуп: судись потом,
Как влепит сотню добрую
При
всем честном
миру!
Хитры, сильны подьячие,
А
мир их посильней,
Богат купец Алтынников,
А
все не устоять ему
Против мирской казны —
Ее, как рыбу из моря,
Века ловить — не выловить.
Красивая, здоровая.
А деток не дал Бог!
Пока у ней гостила я,
Все время с Лиодорушкой
Носилась, как с родным.
Весна уж начиналася,
Березка распускалася,
Как мы домой пошли…
Хорошо, светло
В
мире Божием!
Хорошо, легко,
Ясно н а ́ сердце.
Все в
мире переменчиво,
Прейдет и самый
мир…
Весь Божий
мир изведали,
В горах, в подземных пропастях
Искали…
Понимая
всю важность этих вопросов, издатель настоящей летописи считает возможным ответить на них нижеследующее: история города Глупова прежде
всего представляет собой
мир чудес, отвергать который можно лишь тогда, когда отвергается существование чудес вообще.
«Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав
миру их славные дела и предобрый тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и ветвями своими
всю землю покрыло».
Начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в нее
весь видимый и невидимый
мир, и притом с таким непременным расчетом, чтоб нельзя было повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево.
Вор-новотор ходил на них с пушечным снарядом, палил неослабляючи и, перепалив
всех, заключил
мир, то есть у заугольников ел палтусину, [Па́лтусина — мясо беломорской рыбы палтуса.] у сычужников — сычуги.
И за
всем тем продолжали считать себя самым мудрым народом в
мире.
Не вопрос о порядке сотворения
мира тут важен, а то, что вместе с этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало, которое, наверное, должно было испортить
всю кашу.
Казалось, за этим сонно-фантастическим
миром существовал еще более фантастический провал, который разрешал
все затруднения тем, что в нем
все пропадало, —
всё без остатка.
Постепенно разыгрываясь, фантазия Грустилова умчалась наконец в надзвездный
мир, куда он по очереди переселил вместе с собою
всех этих полуобнаженных богинь, которых бюсты так глубоко уязвляли его сердце.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего
мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный
мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны
все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля
всё его тело, что долго мешали ему говорить.
В его петербургском
мире все люди разделялись на два совершенно противоположные сорта.
Но с приездом отца для Кити изменился
весь тот
мир, в котором она жила.
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал
весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый
мир для Левина. Это был
мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
— Я помню про детей и поэтому
всё в
мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— «Я не
мир, а меч принес», говорит Христос, — с своей стороны возразил Сергей Иваныч, просто, как будто самую понятную вещь приводя то самое место из Евангелия, которое всегда более
всего смущало Левина.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы
все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на
всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, —
всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном
мире, он не понимал, но знал, что
всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Все разнообразнейшие партии
мира интеллигенции, столь враждебные прежде,
все слились в одно.
«
Все живут,
все наслаждаются жизнью, — продолжала думать Дарья Александровна, миновав баб, выехав в гору и опять на рыси приятно покачиваясь на мягких рессорах старой коляски, — а я, как из тюрьмы выпущенная из
мира, убивающего меня заботами, только теперь опомнилась на мгновение.
— Я не могу допустить, — сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, — я не могу ни в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы
всё мое представление о внешнем
мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
Необыкновенно было то, что его
все не только любили, но и
все прежде несимпатичные, холодные, равнодушные люди восхищаясь им, покорялись ему во
всем, нежно и деликатно обходились с его чувством и разделяли его убеждение, что он был счастливейшим в
мире человеком, потому что невеста его была верх совершенства.
И хотя он
всех их любил, ему немного жалко было своего Левинского
мира и порядка, который был заглушаем этим наплывом «Щербацкого элемента», как он говорил себе.
Она как будто очнулась; почувствовала
всю трудность без притворства и хвастовства удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме того, она почувствовала
всю тяжесть этого
мира горя, болезней, умирающих, в котором она жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух, в Россию, в Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли с детьми.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей
всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее
мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Что же вы ответите ему, когда невинный малютка спросит у вас: «папаша! кто сотворил
всё, что прельщает меня в этом
мире, — землю, воды, солнце, цветы, травы?» Неужели вы скажете ему: «я не знаю»?
Степан Аркадьич улыбнулся. Он так знал это чувство Левина, знал, что для него
все девушки в
мире разделяются на два сорта: один сорт — это
все девушки в
мире, кроме ее, и эти девушки имеют
все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна, не имеющая никаких слабостей и превыше
всего человеческого.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что
всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь
весь этот
мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли, дела!
Всё это песчинки.
Он не только не любил семейной жизни, но в семье, и в особенности в муже, по тому общему взгляду холостого
мира, в котором он жил, он представлял себе нечто чуждое, враждебное, а
всего более — смешное.
«И как они
все сильны и здоровы физически, — подумал Алексей Александрович, глядя на могучего с расчесанными душистыми бакенбардами камергера и на красную шею затянутого в мундире князя, мимо которых ему надо было пройти. — Справедливо сказано, что
всё в
мире есть зло», подумал он, косясь еще раз на икры камергера.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она
все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со
всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по
всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над
миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми;
все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно. Хотя я переменил
все собственные имена, но те, о которых в нем говорится, вероятно себя узнают, и, может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним
миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в
мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее
все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
Я невольно вспомнил об одной московской барыне, которая утверждала, что Байрон был больше ничего как пьяница. Впрочем, замечание штабс-капитана было извинительнее: чтоб воздержаться от вина, он, конечно, старался уверять себя, что
все в
мире несчастия происходят от пьянства.
Во
всех отношениях приятная дама вспомнила, что выкройка для модного платья еще не находится в ее руках, а просто приятная дама смекнула, что она еще не успела выведать никаких подробностей насчет открытия, сделанного ее искреннею приятельницею, и потому
мир последовал очень скоро.
Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими писал он, и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал и сметал со стола его песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала в
мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у стены, — но
все это осталось решительно без всякого замечания, так, как будто ничего этого не было и делано.
И скоро они оба перестали о нем думать: Платонов — потому, что лениво и полусонно смотрел на положенья людей, так же как и на
все в
мире.
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы!
все это известно автору, и при
всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в
мире, со
всей дивной красотой женской души,
вся из великодушного стремления и самоотвержения.
— А зачем же так вы не рассуждаете и в делах света? Ведь и в свете мы должны служить Богу, а не кому иному. Если и другому кому служим, мы потому только служим, будучи уверены, что так Бог велит, а без того мы бы и не служили. Что ж другое
все способности и дары, которые розные у всякого? Ведь это орудия моленья нашего: то — словами, а это делом. Ведь вам же в монастырь нельзя идти: вы прикреплены к
миру, у вас семейство.
— О, это справедливо, это совершенно справедливо! — прервал Чичиков. — Что
все сокровища тогда в
мире! «Не имей денег, имей хороших людей для обращения», — сказал один мудрец.
— Да не позабудьте, Иван Григорьевич, — подхватил Собакевич, — нужно будет свидетелей, хотя по два с каждой стороны. Пошлите теперь же к прокурору, он человек праздный и, верно, сидит дома, за него
все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в
мире. Инспектор врачебной управы, он также человек праздный и, верно, дома, если не поехал куда-нибудь играть в карты, да еще тут много есть, кто поближе, — Трухачевский, Бегушкин, они
все даром бременят землю!
Все оказалось в нем, что нужно для этого
мира: и приятность в оборотах и поступках, и бойкость в деловых делах.
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать
всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный
миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей…
Земное великое поприще суждено совершить им:
все равно, в мрачном ли образе или пронестись светлым явленьем, возрадующим
мир, — одинаково вызваны они для неведомого человеком блага.
Великим всемирным поэтом именуют его, парящим высоко над
всеми другими гениями
мира, как парит орел над другими высоко летающими.
Забудьте этот шумный
мир и
все его обольстительные прихоти; пусть и он вас позабудет.
Долго бы стоял он бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в даль, позабыв и дорогу, и
все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление, позабыв и себя, и службу, и
мир, и
все, что ни есть в
мире.